Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. Серия: Эпохи. Средние века. Исследования. 2-е издание, исправленное. М. Альма Матер 2023г. 891 с. твердый переплет, немного увеличенный формат.

История человечества сложнее, чем кажется, жизнь всегда богаче априорных схем. Одни человеческие сообщества исчезают с течением времени, иные видоизменяются до неузнаваемости, цивилизации и культуры перетекают друг в друга, сливаясь в диалектическом экстазе притяжения и отталкивания друг от друга — всё это вместе составляет уже многотысячелетний опыт человеческого сообщества, изучение которого и есть задача историка.

История и предыстория Древнерусского государства, его возникновения — место жарких баталий и схваток, где едва ли не в прямом смысле звенят мечи и ломаются копья. Я в своё время немало поучаствовал и в «священных войнах» на просторах Паутины, и в различных дискуссионных сообществах, от профессионалов до сугубых любителей, и убедился, что события далёкого прошлого активно воздействуют на нас с вами, фигура князя Рюрика является одной из «лакмусовых бумажек», которые определяют историческое мировоззрение русского человека, признающего культурную преемственность от далёкой эпохи Раннего Средневековья.

Я лично давно вложил меч в ножны, однако за дискуссией слежу с неизбывным интересом до сих пор и, возможно, ещё внесу в неё свою лепту. Пока же я продолжаю неспешное изучение раннесредневекового европейского мира, и возникновение Древнерусского государства меня интересует более в контексте постримского, германского и славянского миров, нежели само по себе. Необходимо понимание реальности, наступившей после завершения основного этапа Великого Переселения Народов, нужно неспешно, детально и осмысленно заполнять более чем полутысячелетнее пространство между расцветом «государства» Эрманариха-Ёрмунрёкка и княжеством Владимира Крестителя, чтобы понять, как возникло то социо-культурное общество, которое мы условно привыкли называть «Киевской Русью». Возникновение Древнерусского государства происходило на огромной территории, при участии массы сообществ, проживающих на ней, при наличии более развитых цивилизаций-культуртрегеров по соседству, политегенез вытекал из целой совокупности факторов, и его начало лежит куда ниже летописной даты 862 года, «призвание варягов», на мой взгляд, во многом является весьма условно выделенным событием.

«Варяжская проблема» здесь играет главную роль, хотя лично я считаю, что споры вокруг «призвания», полезные на каком-то этапе анализа процессов политогенеза, теперь являются скорее тормозом, который привлекает к себе излишне много внимания со стороны исследователей. Прежде чем приступаешь к «материковой» части проблемы, приходится перелопачивать массу литературы с вязнущей на зубах аргументацией о национальности князя Рюрика, сто тысяч раз читать одинаковые цитаты из «ПВЛ», Константина Порфирородного, «Бертинских анналов» и прочих источников, кочующих из работы в работу, следить за предсказуемой аргументацией. Политический, идеологический и мировоззренческий аспект «варяжской проблемы» я даже не буду здесь рассматривать, он очевиден. Политический аспект дискуссии мешает нам понять роль скандинавов в складывании протогосударственных структур на Руси, развитии её экономического уклада, её социо-культурного строя. Как они вообще появились на Восточноевропейской равнине, какими путями пришли на неё и откуда, какие интересы преследовали, и что оставили после себя?

Если на территории будущей Руси присутствовали скандинавы, не важно, были они викингами или нет, в этом должна быть какая-то логика, и, следовательно, их проникновение на эту территорию должно было происходить на общем фоне их экспансии, «норманны» Запада должны стыковаться с «варягами» Востока.

Глеб Лебедев начинал свою работу с изучения скандинавских погребений на территории Северной Руси, но ему быстро стало ясно, что сам факт фиксации их присутствия в этих землях мало что даёт. Следует понять, как они оказались на Восточноевропейской равнине, и вообще, кем они являются, носителями и наследниками каких культур выступают? Этой темой он и занимался всю свою жизнь, сначала создав в 1987 году книгу «Эпоха викингов в Северной Европе» (защитив её как докторскую), а затем в течении следующих 15-ти лет расширял её, включая в оборот североевропейского мира зарождающуюся Русь, ежегодно делая новые открытия в Старой Ладоге, в Приильменье, Поволховье, следя за находками коллег в Гнёздове и Киеве. Уже после его смерти был напечатан сводный труд, «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси», где он старательно выводит свою, довольно таки оригинальную концепцию Древнерусской цивилизации. В чём она заключается?

Любой, кто открывает книгу Лебедева, удивляется, что начинает он, мягко говоря, издалека — даже не с Вендельской эпохи и «Саги об Инглингах» с Иорданом, а со строителей мегалитов времени «неолетической революции». Норвежские петроглифы, датские протогорода, курганы в окрестностях озера-залива Меларен — всё это мелькает у нас перед глазами, можно даже заподозрить автора в излишнем удревнении скандинавких культур, чем грешили даже маститые историки прошлого, к примеру, Оле Клинд-Йенсен (автор замечательной «Дании до викингов»). Но это не так. Несмотря на то, что Лебедев предполагает, что какая-то часть герулов-эрулов вернулась в Швецию, и возродила прерванную было культуру возведения курганов, он видит связь между древним населением Скандинавии и викингами не больше, чем между римлянами эпохи царей и средневековыми итальянцами.

Средневековье традиционно считается, прежде всего, детищем угасающей греко-латинской культуры, и отчасти это справедливо — изрядная часть христианской интеллектуальной культуры была античного происхождения. Можно вспомнить также судьбы варварских квази-королевств, к примеру, Вестготского, Остготского, отчасти даже Франкского (там сложнее), где римское начало быстро «одолело» германское. На «низовом уровне», разумеется, всё было куда менее однородно, доримские и новые, германские традиции долгое время сохранялись параллельно христианской культуре.

Античная культура сформировалась в акватории Средиземноморья, в лице греческих полисов, оказавших огромное влияние на италиков, и породивших Рим, и до них More Mediterroneum бороздили корабли финикийских мореходов, «народов моря», его волны омывали берега Крита, Малой Азии, Египта... Балтика же, уверен Лебедев, несла в себе иной комплекс культур, который он именует «Барбарикумом», породившим, в том числе, и континентальный германский мир, и оказавший существенной влияние на формирование славянского и балтского миров.

Таким образом, мы имеем в Европе два мега-культурных комплекса — Средиземноморский, к коему относятся ближневосточные и античная цивилизации, и Балтийский, породивший, германцев, балтов, славян (открыт вопрос с кельтами, но они всё же жили изначально существенно западнее). Лебедев старается показать, что культуры балтийского региона имеют не менее древние корни, и в целом Балтика порождала типологически симметричные югу «морские цивилизации», причём Лебедев проводит прямую синхро-стадиальную типологию между ранней античностью X-VIII вв. д.н.э. и скандобалтийским Ранним Средневековьем. Россию традиционно относят к сфере влияния Византии, то есть постантичной культуры, но Лебедев предлагает другой разворот: что если политогенез славянских племен Восточной Европы был порождением того самого балтийского Барбарикума, а не Средиземноморья?

Но Барбарикум – слишком общее название, к которому относится целое созвездие культур. Лебедев уточняет: Скандо-балтийская цивилизация Раннего Средневековья, основанная на торговой экономике городов-эмпориев, активности локальных групп мореходов и, не в последнюю очередь, походов викингов. Формирование его происходило несколько ранее, даже до Вендельского времени, когда прошла первая волна Великого Переселения Народов. В Скандинавии со времён первых веков нашей эры происходит пересборка общества, часть населения переселяется на материк, некогда населённые земли пустуют. Меняется сама социальная культура, исчезают крупные деревни и поселения, характерные для более архаичного времени, люди отныне живут в разрозненных, удалённых друг от друга хуторах. Римская империя в своём прежнем облике уходит в прошлое, на её бывших территориях активно расселяются германцы, часть из которых были выходцами из «Скандзы», связь с которыми, судя по активизировавшейся в то время торговле, прервалась далеко не сразу. К V-VI вв. уже начинает формироваться, как её называют в англоязычной историографии, «экономика Северного моря», причём её основные узы складываются уже в это время, они в точности совпадают с местоположением городов-эмпориев, о которых мы скажем ниже.

Итак, к VIII в., началу эпохи викингов, скандинавское общество уже приняло достаточно устойчивую форму. Формируется сетевая структура общества бондов и экономика odal, совершенствуются орудия труда (появляется железный лемех, к примеру), в богатых регионах появляется достаточно развитая королевская власть с соответствующей дружинной культурой, появляются зачатки законодательства (записанные сильно позже), происходит языковое обособление от остального германского мира. Скандинавы выходят на сцену большой истории в тот момент, когда раннесредневековые королевства обретают своё лицо на руинах античного мира, и встраиваются в структуру уже сложившегося раннесредневекового мира. Безусловно, не в последнюю очередь как грабители, всё таки «De furore Normannorum libera nos, Domine», но не только. Норманны встраиваются в уже существующие политико-экономические взаимоотношения на Северо-Западе Европы, участвуя в феодальных воинах и, главное, принимая активное участие в торговле. Когда в течении VII в. более или менее стабилизировались экономические отношения на материке и на Британских островах, в частности, в рамках Франкского королевства, ожили старые речные торговые пути из глубины Европы, по Рейну, Шельде, Маасу. И именно в этих местах, на торговых узлах недалеко от устьев рек и берегов океанов и возникают эмпории-вики. Изначально они возникали недалеко от берегов Северного моря, к примеру, Дорестад на территории нынешней Голландии, где главную роль изначально играли фризские мореходы, Квентовик на Ла-Манше, с другой стороны пролива расположился Ипсвич в Восточной Англии, Хамвик в Гэмпшире и Люнденвик в Эссексе. Далее на востоке расположились Хедебю и Рибе в Ютландии, Скирингссаль в южной Норвегии, на озере Меларен расположилась Бирка, с южного берега Балтики западные славяне в IX-X вв. организуют Ральсвик, Менцлин, Волин, Колобжег… И далее в глубинах Восточной Европы — Старая Ладога и Гнёздово-Смоленск. Но мы забежали вперёд. Важно отметить, что динамика развития их была одинакова, вики основывались на торговле, затем в их границах развивалось ремесло, а вслед за ним начинало распространятся земледелие.

Это были города, организованные исключительно для торговли, с пёстрым разнонациональным населением, стихийной обширной застройкой, и располагающиеся в стороне от социальных анклавов, на «ничейной земле», они и стали главными центрами обмена в этом регионе. Эпоха «городской революции» виков — VIII-X вв., как раз синхронно эпохе наиболее активных походов викингов, следовательно, «экономика Севера» того периода крепко связана с их торговой и военной активностью. Динамика этого развития как раз руководствовалась логикой географии Балтики, издревле существующих на ней систем коммуникации, схожестью социально-экономико-культурных процессов развития общества в первые столетия после разрушительной бури ВПН. Скандо-балтийская цивилизация полиэтнична, в ней взаимодействовали скандинавы, славяне, финны, балты, и масса других, образуя общее пространство взаимодействия, которое существовало вплоть до XI века, живущее в укладе которое можно условно назвать, по-неусыхински, «дофеодальным», эдакая «германская альтернатива» античному субстрату в рамках раннесредневековой Европы. Конец ему, вероятно, положила масштабная христианизация и включение в оборот континентальной европейской культуры, однако были и внутренние, экономические причины.

Не забываем, Лебедев — археолог, и привык работать с остатками материальной культуры, и динамику существования Скандо-балтийской цивилизации он измеряет в кладах серебра, поскольку его движение прекрасно укладывается в рамки VIII-XI вв. Что такое клад? Это особая источниковая категория, это своего рода фиксатор самых разных параметров: скорость процесса накопления, обращение, распределение ценностей. Из века в век состав и география кладов менялась, к примеру, изменялось количественное соотношение арабского серебра к европейскому. К примеру, на раннем этапе, конце VIII – начале IX вв. клады невелики по размеру , но содержат большую долю арабской монеты, концентрируясь на Готланде, а во второй половине IX в. их размер быстро увеличивается, и географически охватывает также Данию и Норвегию, содержа большое количество дирхемов и небольшую примесь европейского серебра (вот и расцвет «экономики Северного моря» и эмпориев в эру Каролингов), в X в. появляются россыпи византийской монеты (смещение с «Волжского пути» на «Путь из варяг в греки»), и, после 960-х гг. резко сокращается количество арабской монеты и увеличивается количество западноевропейской, после введения в оборот Раммельсбергских рудников и начала массовой чеканки (и «Danegeld», конечно, с Британских островов, я бы с достаточной уверенностью включил бы их в ареал Скандобалтики).

Вернёмся к вопросу о балтийской торговле и о виках. Эмпории образовывали торговую сеть на Северном море в западной ветви балтийской торговли, восточная же ветвь прямо вела в устье Невы, и в устье Немана, на севере торговым узлом стала Старая Ладога, на юге, в верховьях Днепра — Гнёздово. «Охотники за восточным серебром», любимые Франклином и Шепардом, осваивали торные речные пути на Восточноевропейской равнине — Ладога и Сарское городище (Ростов?) были в основном связаны с Волжским путём, тогда как городища на Днепре были центрами летописного «Пути из варяг в греки», причём второй из них был на порядок древнее. По нему о поступало серебро, главным источником которого был торговый гигант того времени — рынки Арабского халифата Аббасидов, чеканные дирхемы из монетных дворов империи наводнили Ближний и Средний Восток, через Закавказье, Южный Прикаспий и Хорезм они поступали в Хазарию, оттуда шли в Булгар, затем через Сарское городище и Ладогу попадало на Балтику, «смазывая шестерни» «экономики Северного моря». Это напрямую связано с походами викингов, их динамика связана с «серебряной кровью» скандобалтийской экономики, и, во многом, с концентрацией богатств в руках военной элиты, и, следовательно, усилением стратификации в относительно гомогенном «архаичном» обществе, что приводит со временем к перестройке социо-культурных норм.

Таковы общие черты структур Скандо-балтийской цивилизации, этого интереснейшего явления раннесредневековой эпохи, значение наследия которого не стоит недооценивать. По сути, это итог закономерного развития многоячеистых, локальных «дофеодальных» обществ севера Европы, которых, если мы будем следовать этой концепции, объединила в единой цепи коммуникаций, частично, экономика эмпориев, и, частично, вооруженная элита «охотников за восточным серебром». Безусловно, каждое из этих сообществ по своему уникально и неповторимо, и в социальном, и в культурном смысле, говорить об их «примитивности», конечно, нельзя, однако, видимо, общий коммуникативный импульс взаимных контактов исходит всё-таки из экономики, и вероятно, колонизации.

Вторая часть книги, как раз наиболее интересная для историка-русиста, исходит из первой, ведь Лебедев анализирует генезис Древнерусского государства на фоне динамики развития Скандобалтики.

Чуть раньше я говорил о том, что в круг Скандо-балтийской цивилизации включается множество локальных сообществ, каждое из которых уникально, и народы Восточно-европейской равнины здесь не исключение. Прежде всего наше внимание привлекает восточная часть Балтики, где у устьев рек начинаются пути вглубь материка – вспомнить хотя бы существующую с VII века Гробиню в современной Латвии, где обитали, видимо, выходцы с Готланда. Северо-западная Россия, само собой, была уже достаточно заселена, и пусть интерессантов не смущает климатический фактор-в Раннем Средневековье, как мы помним, климат был помягче, так что достаточно крупные группы разноэтнических племён переселялись на север, скандинавская экспансия на эти территории начинается уже на сравнительно позднем этапе её колонизации (впрочем, нестабильность земледелия оставалась важным фактором и в раннюю эпоху, и в позднюю, что предвосхитило сложный хозяйственный комплекс Великого Новгорода). Это место стыка трёх культурных массивов – двух достаточно древних и устойчивых, видимо, балтийских (кривичи?) и финн-угорских, и, в течении третьей четверти I тыс. происходит масштабная колонизация славянами с юго-запада, которые селились зачастую сразу городищами. Таким образом, к VIII в. в этом регионе сложились демографические условия для интеграции большого количества сообществ, давшей начало крупным этническим образованиям, той же северной ветви русских, которые по своему происхождению достаточно сильно отличаются от днепровских.

Как можно понять, что жители скандинавских культурных анклавов всё же переселялись на территорию будущей Северо-Западной Руси, если сведения письменных источником смутны, а единичные находки археологов разумеется, ни о чём не говорят? «Молоточками Тора» здесь не обойдёшься. Таким свидетельством может быть только перенос цельного субкультурного комплекса, мужского и женского, связанного с оружейным и ювелирным делом, кораблестроением, динамикой и формами урбанизации. Конец VII-VIII вв., по всей видимости, служит началом эпохи многосторонних контактов в районе Приладожья. Ряд археологов относит к этому времени складывание так называемой «Аландо-камской трубы», которую чаще именуют «Волжским путём», трассы, на всём протяжении которой можно зафиксировать находки однотипных артефактов, свидетельствующих об устоявшихся контактах на длинном отрезке торговых путей, от Готланда до «Сарского городища», центра мери. Примерно в центральной части этого региона, в середине VIII в. появляется судоремонтная мастерская, дополненная многочисленными артефактами скандинавского происхождения, которая быстро обросла поселением, которые сразу принесли с собой готовый материальный субстрат (славянский, к примеру, поселенцы с инвентарём из Любши на Волхове), появляются мастерские, к примеру, производство стеклянных бус. К концу столетия в городище начинает появляться арабская монета, поступающая по Волжскому пути.

Так появляется Альдейгьюборг, Ладога, будущий фактический центр так называемой «Руси Рюрика». В начале IX в. он резко растёт, и наводняется артефактами из стран Востока, прежде всего сердоликовыми и хрустальными бусами, пути поставок серебра смещаются постепенно в сторону Юга, оно наводняет Днепровский путь, Волжский путь начинает постепенно терять своё значение, так как находится под контролем хазар, однако Ладога первого поколения «безымянных русов» сохраняет своё центральное значение на обоих путях. Вплоть до 840-х гг., когда первоначальная Ладога гибнет в пламени пожара, и возникает новое, бурно отстроившееся поселение, как раз из которого и осуществляются походы в Заморье, описанные патриархом Фотием и арабскими хроникёрами, резко выделяются элитарные постройки, силён знатный элемент со статусным инвентарём, многочисленны находки артефактов как с Востока, так и со всего культурного ареала Балтики, особенно Фризии, резко увеличивается количество серебра (возможно, добыча дальних походов). «Въста родъ на родъ», как мы помним, или, быть может, «изгнаша варагы за море», и в 860-е Ладога вместе со всеми пригородами гибнет в пламени грандиозного пожара.

Вторая половина IX в. – «Ладога Рюрика», город отстраивается в третий раз, идёт активное градостроительство в бассейне Волхва, вплоть до Ильменя (Рюриково городище). На этой основе и складывается так называемая «Русь Рюрика», территории первоначальной политической интеграции в низинах вокруг Ильменя и Чудского озера, бассейнах Волхова, Ловати и Мсты, с тремя крупными протогородскими анклавами, в Поволховье, Псковском и Белом озёрах, это синхронно также активному подъёму Гнёздова. Вновь увеличивается приток серебра на Балтику, после 860-х, в особенности, на Готланд.

И, наконец, последним, интересным нам узором становится «Ладога Олега», в первой половине X в., когда центр переносится в Приильменье, в Новгород, также отличающийся изначальной интернациональностью населения. Именно Олег является тем князем, кто смог покорить в конце IX в. Киевщину (что характерно, в этих слоях не фиксируется следов пожарищ), завершив интеграцию элит Восточноевропейской равнины и создав, по сути, Древнерусское государство.

Исходя из описанной динамики, Лебедев вписывает в этот контекст и «призвание варягов», так же, как и личность князя Рюрика. Ясно, что для него княжение Рюрика вовсе не является «началом Русской истории», а служит одним из звеньев долгой цепи развития сообщества культур на Северо-западе, просто одним из её эпизодов, пусть даже и важных. Историю Руси, как именно «Руси», можно продлить на столетие, с середины VIII в., когда торговые связи (не стоит преувеличивать их объём, конечно) соединили Скандо-Балтику с арабским миром, и «кровяная система» торговых путей объединила огромные территории Восточноевропейской равнины. Поэтому норманны вовсе не были здесь чужаками, пусть они и были немногочисленны, но их присутствие на узлах торговых путей вполне очевидно. Поэтому, призвание ютландского конунга с дружинами для контроля над торговыми путями, в противовес другим группам варягов, может быть вполне логичным (не уверен). Перенос же центра княжения (именно княжения!) на другой конец Волхова, в Приильменье, свидетельствует о стремлении интеграции пришлой элиты с местными, в частности, славянскими группами, уже несколько поколений обитавшими на берегах озера, и уже Олег, предполагает Лебедев, мог быть одним из представителей местной знати, смешанной. «Русь», в этой интерпретации, понятие однозначно северное, идущее с севера на юг вслед за варяжскими дружинами, и «русью» он считает прежде всего людей, идущих вместе с князем, его дружину, но есть и иное понятие Руси – Руси-Ладоги, «острова-джазиры ар-рус» арабских географов, северного края, где потихоньку в Поволховье смешивались друг с другом норманны, славяне, финно-угры и балты.

Фиксируем:

Русь: разноэтническая надплеменная элита молодого государства, объединённая вокруг фигуры «великого князя». Прохождение слова Лебедев традиционно выводит из классической лингвистической последовательности «ruth-ruotsi-русь», выводя и эволюцию термина — «морская дружина — негосударственная администрация — крещеные государевы люди (после 988 г.) — данники великого князя».

Итак, вернёмся к вопросу складывания Древнерусского государства. Лебедев делит его будущую территорию на три зоны аграрного хозяйства: зона высокопродуктивного земледелия, то есть Поднепровье в лесостепной зоне (Киев-Чернигов-Переяславль), зона стабильного земледелия в верхнем Поднепровье и территории нынешней Белоруссии и юго-восточной Прибалтики (Смоленск-Полоцк-Витебск), и зона нестабильного земледелия в Поволховье и Приладожье, которое мы подробно описали выше. В единую систему экономического обмена, считает историк, эти территории включаются примерно с середины VIII в., что позволяет ему говорить о «дописьменном столетии» существования Прото-Руси, и важнейшую роль в формировании этих коммуникаций играла именно «Верхняя Русь», что до Рюриковой эпохи Лебедев обозначает как «Каганат русов» (впрочем, он до конца не уверен в масштабах его пространственной локализации, предполагая существования гипотетической «Руси Дира» в 840-850-х гг., объединяющих территории от Ладоги до Приднепровья, что, на мой взгляд, слишком сомнительно). Скандинавы с их опытом морских и речных переходов, навыками командной работы и приспособленностью к различным типам судов, видимо, играли немалую роль в этой системе коммуникаций, однако продвижение по сложной речной системе будущей Руси требовало и смены судов, и пеших переходов, что могло становится основой контактов с местным населением, и их сотрудничеством друг с другом.

Таким образом, можно высветить основное противоречие труда Глеба Лебедева с традиционной историографией Древней Руси: только очень вскользь они рассматривают период целого столетия до призвания Рюрика, которое, скорее всего, и является основным периодом для процесса складывания древнерусского социально-экономико-политического пространства, когда активно формируется единое коммуникационное поле, в основе которого лежат торговые пути и опорные узлы на них, которые объединяют три области потестарной активности на территории Восточно-европейской равнины, и обеспечивают базовую основу для дальнейшего развития древнерусской государственной культуры на столетия вперёд.

Картина, нарисованная Лебедевым, конечно, грандиозна. Прежде всего, она впечатляет иным ракурсом обзора истории начальной Руси, взглядом с общего фона раннесредневековой истории Европы. Историки-русисты, как правило, плохо знают историю Средневековья, очень рамочно, Лебедев же постарался изначально рассмотреть тот исторический фон, который сложился на Скандо-балтике к VIII-X вв., и уже постараться в него включить историю Древней Руси. Картина, конечно, грандиозная, и историк проделал огромную работу, чтобы грамотно соединить скандинавский мир и древнерусский, показать его единство в течении нескольких столетий, пусть даже его картина и далеко не полна. Основная проблема Лебедева в том, что он взял очень и очень большой материал, просто необъятный, и проработать его досконально, конечно, не мог. Вопрос полиэтничности Скандо-балтики остался открытым, так же, как и вопрос влияния постримского мира на Скандинавский, непаханное поле – Южная Балтика с восточными германцами, славянами и пруссами, кроме того, во многом остаётся непроработан вопрос об «Экономике Северного моря» и взаимном влиянии Франкского, Британского и Скандинавского на развитие обществ Северной и Восточной Европ. Некоторые концепты оставляют желать лучшего- несмотря на изложенный материал, вряд ли можно говорить о чёткой преемственности между гипотетическим Рюриком, Скъёльдунг он там или нет, и будущей династией – для меня он остаётся фигурой скорее полулегендарной, но, скорее всего, Лебедев прав в том, что условная «Русь Рюрика» второй половины IX в. была лишь одним из звеньев на пути её существования.

В общем, постижение продолжается, дискуссии развиваются. За последние двадцать лет вышло немало трудов, посвящённых образованию Древнерусского государства – Евгения Шинакова, Игоря Пузанова, Петра Толочко, и иже с ними, и комплексные, междисциплинарные методы продолжают находить всё новое воплощение. Археологические исследования продолжаются, к примеру, в позапрошлом году вышел солидный двухтомник Ивана Еремеева «Славяне и норманны к северу от Днепра», где содержится массу новых сведений о жизни «Верхней Руси». Познание продолжается.

(Эссе-предисловие, подготовка к «ликбезу» по истории Китая)

Что есть Китай, или, как его сейчас официально именуют официальные документы — «Чжун хуа жэнь минь гун хэ го» — цивилизация, государство, или вовсе чуждое остальному человечеству образование, как считают некоторые матёрые публицисты?

Мой ликбез по Китаю только начинается, и, неискушённый взгляд воспринимает это социо-культурное пространство как одну из самых грандиозных в истории попыток унификации и стандартизации человеческой жизни, приведения её к определённого рода норме, постоянное стремление к Утопии. Но вот насколько эта утопия подходит людям, и за пределами самого Китая, да и внутри него? Как она воплощается в жизнь?

Первые два постсоветских десятилетия стали, наверное, пиком интереса к китайской цивилизации, причём во всём мире. Китайское кино собирало огромные кассы, печатались китайские классические романы и поэзия, чань-буддизм и даосские практики получали тысячи новых последователей, пусть даже зачастую и в вульгаризированной форме, экономисты и политики всерьёз обсуждали преимущества «китайской модели» и искали корневые основы успеха их модернизационного проекта. На волне этого интереса и выходит небольшая книжица, которую я сегодня принял к рассмотрению.

Основа любого общения — понимание. Нужно понимать Другого, как он мыслит, что им движет, как он видит мир. Нужно понимать его культуру, ту базовую основу, на которой покоится мировоззрение другого человека, и задумка авторов — приоткрыть для стороннего интерессанта мир китайской цивилизации, отвечает вызовам того времени, времени надежд и открытого будущего. Литературовед Игорь Алимов, буддолог Михаил Ермаков и культуролог Александр Мартынов постарались в увлекательной форме рассказать об основах китайской культуры — философии, языке и государстве.

Пересказывать книгу нет особого смысла, не в этом состоит наша цель. Куда интереснее, что почтенные авторы считают базовыми паттернами культуры Поднебесной, и как иерархизируют их. Итак:

В качестве основы, на которой строится всё здание цивилизации, они видят, собственно, понятие «Тянься», «Поднебесная», то есть то самое вынесенное в заглавие «Срединное государство», то, что находится под прямым управлением Неба. Небо делегирует свою волю в лице «Хуанди», «Тяньцзы», «императора», возглавляющего государство в профанном мире, и в сакральном пространстве ритуала и магии. «Тянься» является центром всего мира, всё прочее — его окраины, баланс и гармония в нём целиком и полностью зависят от следования добродетели «Дэ», то есть, соблюдению «Тяньмин», «Мандата Неба».

Другая основа — язык, точнее, его письменно-идеографическое воплощение, то, что представляет собой всю суть китайской культуры, выраженной в образе, символе и слове одновременно. Китайская иероглифика — то, что является главным воплощением культуры, и, парадоксально, едва ли не «тайным знанием» даже для массы жителей Поднебесной. Авторы предполагают, что в дальнейшем китайскому языку и письменности в любом случае придётся адаптироваться к реалиям своего глобального лидирующего положения, и некоторым образом «глобализироваться», упростить и унифицировать, сделать более доступными для освоения. Однако не нанесёт ли это ущерба самой культуре, на которой созданы великие философские труды и литературные шедевры? Впрочем, видимо, для современного Китая это не проблема — виденные мною в Саратове китайские студенты не имеют представления ни о Ли Бо, ни о Ду Фу, о Кун-цзы лишь слышали... Тренд на упрощение набирает обороты.

Ну и третья основа — глубоко проникшая в общественное тело философия, точнее, ряд философских систем, одинакого ведущих мир к гармонии — «сянь цзяо», конфуцианство, даосизм и буддизм. Причём авторы считают, что конфуцианская доктрина будет одним из главных трендов будущего глобального человечества, после заката эпохи «потребительского глобализма». Идеал «цзюнь-цзы», «благородного мужа», займёт достойное место, ведь она стремится стряхнуть с себя оковы человеческого несовершенства, и создаёт идеал «жэнь», человека. Даосизм не мог претендовать на роль синтетического начала китайского общества, это учение одиноких практиков-мистиков, проходящих свой путь одновременно в единстве со своими единоверцами, и в полном одиночестве перед личным богом, то же касается и чань-буддизма, более, вероятно, свободного, чем регламентированное конфуцианство.

Первое, что бросается в глаза при прочтении книги — её общий настрой и дух. Несмотря на общее скептическое отношение к глобализации и вестернизации, авторы рисуют Китай как сочетание здорового культурного традиционализма и модернизации, страной, устремлённой в будущее и прочно стоящей на ногах своего прошлого. Ну и, само собой, авторы уверены в глобальном лидерстве Китая в ныне текущем столетии (что на момент написания этих строк уже вызывает серьёзные сомнения), и необходимости понимания политической культуры Поднебесной как будущего лидера развитого мира. Как ни относись, к подобной постановке вопроса, понимание — необходимая и ныне изрядно подзабытая категория, которая должна вновь войти в инструментарий человеческой жизни, и познание великой культуры Китая необходиом для постижения культуры этих людей, и общения с ними.

Итак: Китай как социально-политическое и культурное единство под управлением Неба, язык и религия-философия, скрепляющая всё это воедино — вот что такое Поднебесная. Автор этих строк обещает, что его верный читатель ещё не раз приобщится к истории и культуре этой страны-цивилизации, материалов о Китае будет много. Будем постигать!

Степи Евразии в эпоху средневековья . Серия: Археология СССР с древнейших времен до средневековья. . Под общей редакцией академика Б. А. Рыбакова. Москва. Наука. 1981г. 300 с., илл. твердый переплет, очень большой формат.

Серия «Археология СССР» — амбициозный проект Академии наук, попытка масштабного свода данных об археологических источниках с территории Союза, его классификации, упорядочивания и закрепления. Своего рода предварительное закрепление результатов. Борис Рыбаков, уже будучи крупным административным чином, задумал серию ещё в конце 1950-х, паралельно со «Сводом археологических источников», однако выходить она начала на четверть века позже. Для своего времени, да и до сих пор, эти компедиумы служат надёжными проводниками в мир археологических культур и памятников, особенно для студентов, которые, приобщаясь к этой непростой науке, заполняют контурные карты с первобытными стоянками и древними могилами.

Проект с самого начала был довольно-таки проблемен — во первых, огромным количеством материала, во вторых, необходимостью его синтезировать и обобщать. Я не раз слышал поговорку, «Всякий археолог — историк, но не всякий историк — археолог», однако, как ни странно, далеко не все представители этой славной братии удачно ведут аналитическую работу, предпочитая сугубую практику. Это тормозило выход томов, тем более, что в 1970-80-е раскопки велись весьма интенсивно, и каждый год преподносил свои сюрпризы. Задуманный Рыбаковым пятитомник быстро перестал быть актуальным, и, после определённого рода правок, был подан проспект на двадцатитомник. Тома разделили по хронологическому и географическому принципу (леса, лесостепь и степь), однако степень их готовности сильно разнилась, и выходили они странным неравномерным порядком.

Нелёгкая заставила меня поинтересоваться томом «Степи Евразии в эпоху Средневековья», и, к моему удивлению, это оказалась первая вышедшая книга серии. Я собирался несколько подзакрасить белые пятна на контурных картах истории, взглянуть на обширные земли между Европой и Восточной Азией, посмотреть на динамику развития местных культур. Что вышло?

Редактором этого тома стала хазаровед Светлана Плетнёва, известная своими идеями о «городской» эволюции кочевого строя, и своей амбициозной задачей, как редактора, она видит чёткое выстраивание эволюционной линии кочевого общества по задуманной ею схеме. Переход от кочевий к осёдлости, развитие системы эксплуатации, присвоения земли и аналога прекариата, в общем — становление феодального общества (с неохотой Плетнёва признаёт, что этот процесс практически никогда не завершался) — всё это позиционируется в качестве методологического стержня тома.

Кочевническое тысячелетие делится на два сегмента — первый, от пришествия хунну и Великого Переселения Народов, с последующей за ним стабилизацией и образованием «Степных империй-каганатов», типа Кыргызского или Хазарского, и их распаду в «эпоху тысячного года», и второй — от начала новых масштабных переселений, скажем, в виде откочёвок печенегов и огузов, и массового переселения на запад и на юг, что породило половецкие ханства, а на Ближнем Востоке привело к возникновению тюркских государственных образований, и до возникновения «Монгол Улус», перекроившего картину степной цивилизации на корню.

Основная проблема заключается в том, что зафиксировать археологические следы кочевых культур крайне сложно, по вполне понятным причинам. Поэтому археологам приходится делать глобальные обобщения на основе либо погребений, либо зимовок, а также редких стационарных поселений. Большой проблемой является для авторов и то, что хронологически и территориально культуры разбросаны достаточно широко, материальная составляющая в них весьма своеобразна и обладает внутренним единством, заставляющим к каждой из них искать прежде всего индивидуальный подход, они с большим трудом поддаются обобщениям. Ещё более сложная проблема заключается в том, что близлежащие и преемственные друг другу культуры наслаиваются друг на друга, и зачастую очень сложно отделить одну от другой.

В чём были плюсы локальных исследований, к примеру, «Истории хазар» Михаила Артамонова, так это в возможности построения единого концепта в определённом отрезке времени и пространства, в «Степях Евразии...» это невозможно в принципе, и попытка Плетнёвой выстроить единую линию эволюции кочевых сообществ вряд ли приемлима. Археологами так и не обнаружены города кимаков на Иртыше, крепости аскизской культуры хакассов не показывают преемственности «от кочевий к городам», обширные поселения Булгарии и уж тем более Золотой Орды никак не свидетельствуют о последовательной эволюции этих собществ.

Что по настоящему роднит описанные в книге культуры — так это единство их экономики, и, отчасти, схожести культурных паттернов — культ всадника, к примеру. Главная особенность степных культур заключается в их принципиальной привязке к экологии местности, их социальный строй во многом зависит от стабильности природных условий и наличия осёдлых соседей, чаще всего при определённых статичных показателях общества остаются стабильными.

Таким образом, достаточно сложно обобщать имеющийся по Центральной Евразии археологический материал, и, нужно признать, по большей части его интерпретация зависит от письменных источников, созданных осёдлыми соседями, материально-культурное единство, позволяющее зафиксировать конкретную археологическую культуру, скорее свойственно для периферии, как это видно по культурам лесостепей Южного Урала.

В конечном счёте, стоит сделать удручающий вывод, что выход этого тома был несколько своевременным, по крайней мере, в том качестве, в котором позиционирровали его редакторы и авторы. Если бы они брали в основу идею не диахронного развития этого гигантского пласта культур, а синхронного, горизонтального, это имело бы больше смысла. В принципе, так делают сторонники концепции «степных империй». Материала для обобщений пока явно не хватает, так же, как и методологии его осмысления.

До сих пор не найдено ответа на один из главных мировоззренческих вопросов исторического исследования Другого — какая позиция лучше для его познания, внешняя, или внутренняя? И та, и та позиции создают характерную аберрацию сознания, искажающая реальную картину целостности изучаемого. Стоит ли отчаиваться в поисках пресловутой “объективности”? Каждый решает сам.

Наш нынешний автор, Рам Шаран Шарма (1919-2011), пребывая внутри изучаемого им общества, одновременно находится вовне его. Из изложенного ниже станет понятно, почему так.

Профессор Шарма, безусловно, очень заметная личность на небосклоне индийского историописания, одинакого известный и советско-российскому читателю, и европейскому, пользующийся уважением и в той, и в другой среде. В пику ставшим классическими школам изучения индийской культуры, религии, социального строя на основе этнографии, этот индийский историк стал главой целой школы, школы марксистов в индийской науке.

Мой знакомец, когда я брал эту книгу на чтение, промолвил неуверенно: “Ну не знаю... он вроде какой-то совсем “красный”. Я отверг это обвинение, однако, перелистнув последнюю страницу сего немаленького томика, вынужден признать правоту моего товарища — действительно, господин (то есть товарищ) Шарма действительно совсем “красный”.

Впрочем, нужно учесть специфику его биографии. Рам Шаран Шарма происходил из бедной бихарской семьи, с трудом добравшись до университетской скамьи, он попал в Лондонский университет, как раз в пору пиковой популярности марксистских идей у “новых левых” интеллектуалов. Однако после получения степени он вернулся на родину, которая вскоре добилась своей независимости, и пришёлся “как лыко в строку” в рамках рождающейся национальной университетской интелигенции.

Ядро концепции Шармы — процесс становления феодализма в Индии, его движущие силы и перемены в “способе производства”. Само собой, способ производства может изменится только вместе с формой собственности, для этого необходимо понять, каким образом происходило становление “эксплуататорских классов” (высших варн “дваждырождённых”). О переменах в социальном многое говорит “развитие производительных сил”, поэтому историк, помимо традиционных письменных источников, активно пользуется данными археологии, стремясь определить материальное состояние общества. Автор пытается поймать за хвост первых жрецов-брахманов, разрабатывающих идеологию правящего класса, и первых воинов-кшатриев, взимающих дань и налог с покорного населения.

Шарма расставляет силки для этих негодяев на обширном временном отрезке между окончательным упадком Хараппской цивилизации и распространением в Северной Индии “культуры серой расписной керамики”, соответсвующей оседающим на землю пришлым ариям. Однако их предки почти не оставили следов после себя, и на помощь пришла старая добрая “Ригведа”, с помощью которой автор реконструирует картину “полукочевого” общества, где появились первые владыки средств производства — “хозяева коров”, или “охранители” (гопати), которые получали избыточный продукт посредством “гавишти” — “добычи коров”, то есть войны. Коровы, в те времена не очень священные, по Шарме, и скрепляли воедино человеческое сообщество, племенному и варновому делению предшествовало групповое деление, где составные ячейки — «gotra», «vrata» и «vraja» толкуются как «выгоны для коров».

Так, на основе хозяйственной самоорганизации, то есть выпаса стад, и возникает род-«gotra». Основа общества — скотоводство (не отгонное, правда, как у народов Великой Степи) и военная добыча. Последнее и было основой богатства классов-«двиджа», брахманов и кшатриев. Шудр в то время ещё не существовало, тяжесть производства ложилась на вайшьев.

Складывание классового общества происходило в рамках культуры «серой расписной керамики» на территории Уттар-Прадеша, синхронному началу использования железа (рубеж I-II тыс. до н.э. ). Центров ремесла и торговли, то есть городов, археология не фиксирует вплоть до III в. до н.э., однако свидетельствует, что среднее течение Ганга быстро заселялось земледельческим населением, появляется в большом количестве железное оружие, в сельском хозяйстве и ремесле металл применялся редко. Здесь динамика взаимоотношений правящих классов, по Шарме, проста — вожди собирали дань и захватывали добычу, устраивая гекатомбы жертвоприношений с дарами для жрецов, которые обеспечивали идеологическое оформление существующего социального строя.

На этом этапе «замковым камнем» древнеиндийского классового общества становится жервоприношение («ашвамедха», «раджасуя», «ваджапея», несть им числа). Это была и демонстрация богатства, и перераспределение «прибавочного», и ритуальное закрепление власти. Согласно авторскому толкованию, навязывание и ритуальное закрепление жертвоприношения связывало эксптуататоров и производителей, поскольку подданые вождей немало платили за осуществление ритуалов. В обществе, не знавшем регулярных налогов, ритуалы жертвоприношения играют главную коммуницирующую роль между властью и подданными.

Ну а третья стадия — «осевое время» по Ясперсу, которое толкуется индийским историком весьма своеобразно. Ну, вы понимаете, материалистично. Производительные силы растут, растёт производство стали и её использование в хозяйстве, чеканится монета, то есть появляется товарооборот, грядут протогорода. Посевные площади росли, появлялись «латифундисты», для ведения хозяйства которых требовались несвободные, на этой почве развивается расслоение. В это время, считает Шарма, и была создана полноценная идеология «варн», коварно продуманная брахманами для закрепления status quo, ставшая цементом для новосозданного государства — системы взимания налогов и аппарата управления регуляной армии («хитроумное изобретение брахманизма», читаем мы строки). Отсюда вытаекает и весьма специфическая авторская концепция возникновения буддизма, как противоядия официальной идеологии, как идеологии угнетённых, смягчяющих ригоризм варновой системы. Главной причиной становления учения Шакьямуни Шарма считает развитие земледелия, и сбережение рогатого скота, идеология непричинения вреда животным, в пику ритуальным жертвоприношениям официальных догматов, наносящих большой ущерб хозяйству.. Буддийская идеология способствовала урбанизации долины Ганга, развитию ремёсел и трансрегиональной торговли, и, в отличие от брахманизма, поощряла ростовщичество. Ростовщичество, в свою очередь, способствует развитию рабовладения. “Развитие производительных сил” привело, по классике, к росту “прибавочного”, и конвертации в системную эксплатационную надстройку, то есть — государство. Нужно отметить, что государство у него возникает не для несения определённых функций, а как, прежде всего, аппарат насилия, и в этом плане рассматривается совершенно по марксистски.

Следующий магистральный процесс — переход от этого состояния, античного общества, к обществу Средневековому.

Движущей силой перемен в обществе Шарма считает изменение статуса класса производителей, то есть, в его понимании, шудр, в эпоху ведической и классической древности подвергющихся эксплуатации со стороны трёх высших варн. Раннее Средневековье для Шармы — это процесс перехода шудр из статуса слуг в разряд крестьян, находящихся в феодальной зависимости, но, при этом, формирующими классическую сельскую общину, скреплённую “джаджмани”. То есть — это означало превращение в пусть даже и зависимых, но вполне самостоятельных крестьян. Надо сказать, что автор противопоставляет свои взгляды воззрениям как европейских, так и индийских коллег, считающих, что происходит не подьём статуса шудр, а, напротив, понижение в статусе вайшьевых джати, то есть — совсем обратный процесс. Стараясь не касаться темы джати, историк пишет об усложнении общества, умножении количества вертикальных и горизонтальных социальных ячеек, бурном развития религиозных культов. К несчастью, о городах в приведённых нами работах сведений мало, Шарма писал о них отдельную работу (1987), однако тема их развития и упадка к началу Средневековья служат сквозной нитью работ, а также постоянная отсылка к их большой социально-экономической роли в обществе, особенно в периоды ослабления централизации. К примеру, в пику Виттфогелю, автор описывает ирригацию как процесс, принявший широкие масштабы благодаря деятельности городов, а не царской власти.

Что у нас с классом эксплуататоров? Пожалования начались ещё при Гуптах, и активно внедрялись в практику в последующее время, земля даровалась высшим чиновникам, вассалам, а также храмовым хозяйствам брахманов, главным наследником эпохи “осевого времени”. Шарма, конечно, много место уделяет монастырям, и индуистским, и буддийским, поскольку считает их искуственной моделью социо-культурной целостности всего общества.

То есть, процесс складывания феодализма он относит к середине I тысячелетия, и его причинами, по классике, считает натурализацию экономики, синхронной упадку городов-“нагара” (с чем насмерть бился российский индолог Евгений Медведев), и складывание региональной власти с развитием вассально-ленных отношений и развитием бенефициарной системы.

Концепция Шармы, нужно сказать, отличается методологической чёткостью, автор — последовательный марксист. Отчасти в этом состоят и самые серьёзные проблемы книги. В частности, взгляд на социальность у него изначально детерменирован, особенно когда он старается придать конкретным формам общественного бытия аксиоматическую форму “ОЭФ”. Это видно, к примеру, на попытках чрезмерно архаизировать “ведический период” истории ариев, придать значение родо-племенному началу, и попытках приуменьшить значение изначальной стратификации (вспоминаем Дюмезиля и “Авесту”, где синхронно “Ведам” можно увидеть ту же тройственную стратификацию).

Не меньше вопросов вызывает и сам подход к стратификации, варновый строй оказывается исключительно инструментом господства и подчинения. Безусловно, отрицать “властное начало” системы нельзя, однако вряд ли мы можем игнорировать естественное стремление человеческого коллектива к упорядочиванию и стандартизации социальной жизни, как и религиозный фактор, отметаемый историком целиком и полностью. Тем более, что господствующих варн в нашем случае две, и это не просто различные социальные институты, а полноценные социальные сегменты, что уже является серьёзной специфической чертой в рамках марксизма. Большую сложность составляет и то, что принадлежность к варне “дваждырождённых” не свидетельствовала о богатстве человека, тогда как вайшьи и шудры даже в домаурийскую эпоху могли быть весьма богаты, и даже брали порой в руки политическую власть (Нанды?). Конечно, и в Европе дворяне могли нищенствовать с мечами на дорогах, однако в варновой системе изначально заложено, что богатство и статус — не одно и то же, тогда как марксистская теория делает упор на господство посредством определённой формы собственности. Здесь уже не обойтись без нелюбимой Шармой культурки...

Большие вопросы вызывает и идея рабства в Индии. Серьёзных свидетельств широкого использования рабов всё же нет, Индостан не знал ни широкого использования их труда на государственных плантациях, ни классической латифундистской системы.

Нужно конкретизировать ещё одно. Надо признать, что Индия Рама Шарана Шармы — довольно безблагодатное место. Мы ценим южноазиатский клинышек за невероятно богатую культуру, за яркость её культов и верований, за образ страны отшельников и мудрецов. Ну да, он, конечно, сильно приглаженный, но очень притягательный. У почтенного индо-марксиста всё проще — существует только классовые отношения, есть варны-эксплуататоры, и есть эксплуатируемые. Религия? Ну что вы, опиум для народа и идеологическое оформление классового гнёта. Джати, система джаджмани, двиджарайя? Идеологические снаряды в вечном противостоянии, а как иначе-то? Как и полагается последовательному марксисту, Шарма ставит главным триггером существования и развития общества классовую борьбу, которая, кстати, справедлива не только для Древней Индии, но и для современной историографии — так, почтенный профессор отвергает англоязычную культурологическую и этнографическую школу индологии, инкриминируя им чрезмерно комплиментарное отношение к культуре классов-эксплуататоров. Что уж говорить о политических установках Джаната Партия с их диковатой помесью “неоведического” консерватизма и социализма, с которыми Шарма боролся на политическом фронте?

Если не марксистские, то, по крайней мере, иные методы анализа социальной реальности весьма полезны для нашего постижения Индии, поскольку одна из важнейших задач — не попасть под соблазн отождествления “означающего” и “означаемого” в их культуре. Но следует также помнить, что культура, в том числе и культура коммуникации, через ту же джаджмани, служит и для фиксации текущего момента, и для воспроизведения “воображаемого сообщества” разветвлённых индийских комьюнити. Поэтому я не зря говорил в самом начале о важности разных ракурсов обзора, поскольку и попытки и объективного, и субъективного познания Другого могут дать свои, богатые плоды. Рам Шаран Шарма выбрал слишком детерминированный подход, и поэтому его труды, богатые фактическим материалом и интерпретацией локальных данных, страдают от онтологической бедности. Постижение продолжается, а историк Шарма принадлежит, к несчастью, только своему времени, уже не нашему.

Борис Горянов был из первого поколения советских византинистов, «пролезший» в псевдомарксистскую науку с тематикой «антифеодального» восстания зилотов (XIV в.), и, замеченный Евгением Косминским, попал в состав редколлегии возрождённого «Византийского временника». Почитав его тексты, мы обнаружим, что он был прежде всего наследником дореволюционного византиноведения, сторонником идей Фёдора Успенского, даже его стиль и слог куда ближе традиционному, и почти не несёт в себе советских фразеологизмов. Одним из первых Горянов высказывал мысль об «обмирщении» ромейской культуры в поздний период, обозначив вопрос «византийского Ренессанса», но полноценного развития его мысль, по всей видимости, не получила, канув в забвение, дожидаясь «школы Аверинцева». Книга «Поздневизантийский феодализм» так и осталась «лебединой песней» Бориса Горянова, который оказался полностью заслонён фигурами, скажем, Михаила Сюзюмова, Александра Каждана, или Геннадия Литаврина. Книга его действительно изрядно устарела, слова из песни не выкинешь, однако это не значит, что она вовсе не заслуживает внимания.

Итак, в чём изначальный замысел? Основная концепция — показать развитие феодальных отношений в период между существованием «Латинской Романии» и взятием Константинополя. С двухвековым периодом ранее автору было более или менее всё ясно: сложилась система проний как феодальных держаний, и крестьяне массово оказывались в зависимости от правящего класса. Развивается крупное землевладение, феодалы кучкуются в группировки возле трона и противостоят крестьянским восстаниям, ослабляется централизация, добиваются остатки городского самоуправления. Что такое четвёртый период, после трагического 1204 года?

Я бы позволил себе не согласится с почтенным рецензентом данной работы, Михаилом Сюзюмовым, который ставил под сомнение саму идею Горянова начинать своё повествование с Латинской Империи. Вопреки словам свердловского классика, логика здесь есть — автор пытается показать, что пришельцы с романо-германского Запада плюс-минус удобно уложили свои системы управления и эксплуатации в уже устоявшиеся порядки феодального общества. Чуть более полувековое правление «латинян» в отдельных областях Греции не оказало, по мнению автора, существенного влияния на эволюцию византийского общества, что он и пытается доказать на примере Никейской империи Ласкарей, и, отчасти, Эпирского деспотата Ангелов. На всех территориях разреженной отныне Ромейской империи он видит процесс планомерного развития феодального иммунитета — «экскуссии», что приводит к пиковому развитию феодального землевладения, которые совместными усилиями подавляли городские торгово-ремесленные круги в пользу предоставления взаимовыгодных привелегий генуэзским или венецанским торговцам.

Самым заметным последствием административного господства латинян стало усиление позиций итальянских торговцев, которые, пользуясь противоречиями в элитах, выбивали себе всё новые торговые привелегии, тогда как византийский «истеблишмент» получал от торговых операций конкурирующих мега-эмпорий изрядные барыши. Латинское господство, с точки зрения автора, привело к укреплению независимости греческих феодалов, утверждая, что завоевание части земель способствовало размыванию абсолютного господства власти басилевса, и условные прониатские владения стали наследственными иммунитетами-экскуссиями, изначально — налоговым, а затем — административным и судебным, и получают фактическую автономию от государственной системы. Что до византийского города, то он не стал зерном новых, капиталистических отношений, хотя Горянов и утверждал, что развитие «производительных сил» продолжалось и в его рамках, пусть даже и скудное. В конечном счёте, недостаточное развитие формации автор видит в полном, укрепляющемся господстве феодализма, которое не позволило появится новому классу, который выломал бы общество из застоявшейся системы эксплуататорских отношений. Именно поэтому одним из центральных моментов истории поздней Византии Горянов считает восстание зилотов, которое рассматривается как своего рода попытка возрождения былой империи, но на новых началах, вне рамок феодальной пронии и сфер влияний итальянских торговцев, однако это движение потерпело поражение в схватке с феодальной верхушкой Греции. Это движение и расценивется автором как последний акт в трагической пьесе о попытках сохранить Византию как цивилизацию.

Книга, конечно, весьма солидная, но её размах таков, что без целого комплекса вопросов не получится отделаться...

Конечно, вопросы касаются прежде всего ядра всей концепции Горянова — вопроса об экскуссии, которую он считает главной причиной формирования сильного класса феодалов. Однако, как нам известно (даже такому профану, как мне), что жизнь позднеромейской элиты продолжает, во многом, вращаться вокруг Константинополя, и изрядный слой знати был заинтересован в интенсификации централизации, для повышения контроля и за торговым обороом италийских товаров, и за сбором налогов, в том числе — в противодействии иммунитеным процессам. Однако этим союзникам имперской бюрократиии слово не было дано. Всего десять страниц посвящено ещё одному мощнейшему игроку на внутриэкономическом пространстве Греции — монастырям, которые задолго до латинского завоевания были знакомы и с налоговым иммунитетом, и с судебным.

Вообще, корпоративное начало и в исследовании эксплуататорских классов, и в изучении крестьянской общины, в рассмотрении города автором опускается, даже восстание зилотов в его интерпретации преследует не конкретные цели какого-то сообщества, а общеимперские интересы. О ремесленных организациях эргастириях Горянов пишет очень мало, однако, по всей видимости, его тезис об отсутствии коммунального самоуправления и зачатков капиталистических отношений справедлив — даже в богатых Фессалониках ремесленники и торговцы не были способны защитить свою автономию перед деспотами даже при поддержке имперских чиновников-эпархов. Даже деспотичные дома Флоренции той эпохи зачастую избегали вмешательства в тонкую ткань горизонтальных связей «низа», понимая губительность подобного вторжения, греческие же их современники были менее разумными. Вообще, интересно было бы поставить вопрос, как изменилась экономика Империи, когда Константинополь был существенно подорван как абсолютный центр всей жизни государства? Вряд ли восстание зилотов возникло именно в богатых Фессалониках на пустом месте — вполне возможно, что это была неосознанная попытка сломить многовековую инерцию упадка Империи, и придать новый импульс к развитию, используя опыт итальянских городов-республик. Однако, видимо, этот вопрос не входит в оборот изучения «феодальной формации».

Кроме того, византийское крестьянство, пожалуй, одно из важнейших частей этого общества, отведено на задний план, являясь объектом истории «феодализации». Горянов говорит об общине и её разложении, но советские истории в принципе всегда, во всех временах видят разложение общины. Интересна сама закатная стадия его истории, когда крестьяне оказались бессильными перед всесилием могучих, хотя в предыдущих столетиях именно мелкое провинциальное крестьянство, судя по всему (читаю Перри Андерсона, не обессудьте), и обеспечивало устойчивость этому обществу. Децентрализованное и социально гибкое крестьянство Востока оказалось более устойчиво к экономическому кризису, охватившему Запад в эпоху ВПН, и в течении столетий представляло собой своего рода гарантию стабильности в низовой экономике. Однако в последние два века, по всей видимости, развитие крупных феодальных кластеров погребло под собой крестьянство, превратив его в источник дохода для самовластцев, похоронив изначально здоровую социальную и производственную децентрализацию.

Так что в плане изучения социально-политического строя Горянов остался на позициях тогдашнего «мэйнстрима», и рассматривал процесс развития «феодализма» как формирование правящего класса эксплуататоров, тогда как крестьянству и горожанам оставалось лишь «ухудшаться» в своём положении. Но, нужно признать, автору вполне удалось показать процесс сегментации Империи, перераспределения доходов с земельных фондов. Но картина, конечно, получается интересная — если локальные игроки в Малой Азии, объединялись вокруг Ласкарей и противостояли одновременно и латинским магнатам новоиспечённых королевств, и туркам востока полуострова, то с восстановлением Константинополя как центра государства этот процесс прекратился, по факту, и крупные магнаты предпочитали выжимать ресурсы из полученных ими земель, конвертируя их вовсе не на пользу «плебса». Поэтому, с моей точки зрения, восстание зилотов интересно в качестве попытки горизонтальной самоорганизации пластов общества Фессалоник, в качестве попытки выхода на иной уровень социальной жизни. Как ни странно, автор больше уделил внимание событийной канве восстания, а не социальной. Также странно, что Горянов упустил из внимания крестьянство Эпира, которое, по мнению некоторых византологов, сохраняло свои земельные владения и могло обеспечить себе экономическую независимость от магнатов, что-то подобное долгое время существовало и в Трапезунде. С чем это связано?

Поздняя история Византии — сложная, многоактная и многомерная пьеса упадка не просто государственных институтов, но деградации общества, процесс которого начался задолго до того, как крестоносные войска взяли Константинополь. И история того, как ромейские магнаты брали власть в провинциях — одна из её частей. Насколько значительная? Покажут дальнейшие изыскания.

А Фессалоники жаль.